Лепила[СИ] - Николай Шпыркович

Где вот только взять столько бессребреников и филантропов, или, на худой конец, тех институтов и академий, где будут тщательно отбирать будущих врачей и священников; не соответствуешь уровню Иоанна Кронштадтского или Франциска Ассизского — не видать тебе рукоположения, как своих ушей. Опять же вопрос — где в эти институты преподавателей и тех, кто будет отбирать найти?

А так, оно, конечно, здорово — работать, как при социализме, получать, как при капитализме, и чтобы был коммунизм, каким его рисовали романтики — для тебя, и самый махровый фашизм — для всех остальных.

Выйдя из квартиры и, спустившись по выщербленной лестнице, я остановился. В последнее время на мою внерабочую жизнь обрушилось столько происшествий, что прежде чем выйти из прохлады подъезда на уже прогретый июньским солнцем воздух улицы, я помедлил, поозирался по сторонам, и лишь затем демонстративно беззаботно двинулся в сторону больницы. Так вот и развивается мания преследования, скоро точно заподозрю Рахимбаева и начну следить, когда он из валенка гранатомет достанет.

И, тем не менее: оно, как–то привыкаешь, когда на дежурство к тебе привозят избитых и раненых, а вот к ситуации, когда избивают тебя, а раненые — твои друзья и знакомые мне пока приспособиться не удавалось, и, честно говоря, не очень–то и хотелось. Это Вендед пускай в обнимку с топором спит, ему, наверное, привычно. Я же шел, и шаг мой невольно ускорялся, а открытые пространства вообще хотелось не пересекать, а этакой запуганной крыской прошмыгнуть вдаль стены. Однако вот парадокс: дойдя до крыльца больницы, я сразу успокоился, как ребенок, нырнувший под одеяло от бабая в шкафу. Наверное, все дело в том, что на улице я воспринимал себя просто как человека, пусть даже и обладающего какими–то профессиональными знаниями, но внешне неотличимого от прочих среднестатистических граждан. Здесь же, сразу за больничными воротами я сразу становился доктором, тем самым «козырным лепилой», на которого надеются и больные, и другие врачи, в то время, как самому ему прятаться не за кого — вот твоя доля ответственности, будь добр, хлебай полной ложкой, а тебе еще и добавки подольют. С превеликим удовольствием, даже без спросу с твоей стороны.

И первый же человек подтвердил мою высокую профессиональную самооценку — водитель «Скорой», седатый Михаил Петрович вежливо поздоровался со мной: «Добрый день, Дмитрий Олегович».

Второй человек уронил ее, как выражается Валерка, «ниже ватерлинии». Вторым человеком был Гоша, нервно куривший в холле. Посмотрев на меня, как Ильич на буржуазию, он, демонстративно скрестив руки за спиной, и, попыхивая сигаретой, отвернулся к окну. На мой «привет» он лишь неразборчиво что–то буркнул, единственное слово, которое я разобрал, было из словаря работников надомного труда и имело какое–то отношение к штопке. Я удивленно замедлил шаг и вопросительно посмотрел на Гошу, однако тот даже не повернулся в мою сторону, продолжая жевать окурок своими бульдожьими челюстями. Пожав плечами, я прошел дальше, из непродолжительного семейного опыта зная, что непонятки в отношениях лучше выяснять чуть погодя. Стравил Гоша чуток пара — ну и на здоровье. А сунься к нему, когда он в таком состоянии — точно взорвется, вон он — я обернулся, — аж кипит, шапка на макушке еле держится, того и гляди, струей к потолку унесет.

Третьим, кого я встретил, был Семеныч. Этот, со мной, правда, поздоровался, но тоже, как–то сухо, на «вы», не назвав, как обычно «Димочкой». Руки тоже не подал.

— Семеныч, вы чего все? — не выдержал я. — Или из санстанции хирургам сообщили, что у меня проказа? Так она не очень заразна, это все байки.

— Ну, Дима, — сконфуженно бормотнул Семеныч, положим, никто не звонил, … а все–таки не хорошо — он решился что–то объяснить мне — вместе водку пьем, вместе за одним столом стоим, а ты с девушкой товарища спишь. Хоть бы сказал ему, что ли…. Так, мол, и так, Игорь, мне твоя Светка тоже нравится, так что, давай по–честному …

— Ты что, Семеныч? Какая Светка? — изумился я. — Бояринова, что ли? — да нафик она мне … — Уши проходящей мимо санитарки развернулись до размеров слоновьих, и я понизил голос — … да нафик она мне сдалась? — Передвижение ушей на затылок, приобретение тяжелой хромоты, ограничивающей скорость передвижения по коридору десятью сантиметрами в секунду — Мне … — я замолчал. — Разочарованное свертывание ушей до обычных размеров, исцеление от хромоты, приобретение новой патологии — нестерпимого зуда в языке, все возрастающего по мере удаления от нас. — Я продолжил: — Мне Инессы хватает. А кто чего брякнул?

— Ну, положим, разведка донесла — туманно выразился Семеныч. Ладно, насчет тебя я точно не знаю, но молодой ваш, … хорек, одним словом.

— Денис, что ли? — выпучил я глаза. — Да нет, не может быть.

— Что: «не может»? Что: «не может» — раскипятился Семеныч. Мне что, своим глазам не верить?

— Да тихо ты, — урезонил я старикана. — Давай хоть, в ординаторскую зайдем, а то вся больница будет знать, что ты мне хочешь рассказать.

— Да вся больница и так знает, — безнадежно скривился Семеныч, однако зашел со мной в ординаторскую и поведал мне, что сегодня ночью, он чуть ли не подсвечником поработал.

— … Захожу, понимаешь, они даже дверь не заперли, санитарка еще где–то спит, а я к доктору — там пьянтоса одного привезли, руку расшарашил, так я хотел узнать, сделает ли Денис ваш проводник. Сам пошел, дай, думаю, по–тихому узнаю, вдруг не умеет доктор проводниковую анестезию делать, так чтоб, не на людях это выяснять. Захожу, значит, трах — бах, вылетает из комнатенки вашей Светка эта, халат застегивает, и мимо меня. Я в комнату, а там Денис ваш глаза продирает. Ну, а на стульчике, как положено — лифчик висит. Красивый такой, кружавчатый, черный. Чей, по–твоему?

Я развел руками. Не в смысле, конечно, что не знаю чей. Все и так ясно.

— Ладно, Денис этот — продолжил Семеныч — уедет, и черт с ним. Но эта то … — матюгнулся он зло, она–то чего? Я ведь знаю, у Игоря с ней как–то по серьезному вроде, было, а тут такое. Короче, я руку ту зашил, под крикоином — он проводник, действительно, делать не умеет, домой вернулся, утром жене рассказал, а она мне: «Нашел ты, старый, топор под лавкой, она к нему в первую же ночь сиганула, а еще раньше с Димочкой твоим, видать кувыркалась — санитарка сама слышала, как она его звала, а тот отнекивался, видать Инка умотала».

Ну, я не выдержал, на работу пришел, да и выложил все Игорю, тот аж затрясся. Может, и не надо было, — вздохнул он, — так ведь если она сейчас такое вытворяет, что–то будет, если они поженятся, да пару годиков поживут? Гоша рога пилить не успевать будет, хоть фабрику по производству пантокрина открывай. Знавал я … — он угрюмо замолк.

— Семеныч, я не монах, врать не буду, но точно тебе говорю, не было у меня с ней ничего, намеки какие–то были с ее стороны, но для меня это самому удивительно — раньше за Светкой такого не водилось, так что это и для меня новость.

— А–а–а…. Значит, предлагала таки. А могло бы быть? — остро прищурился на меня Семеныч.

— Ну … — я вспомнил дежурство и обжигающий шепот в ухо, — Семеныч, человек — слаб. Но Гоше бы сказал. Наверное.

— То–то и оно, что «наверное», — ворчливо заметил хирург.

— Нет, ну я и не думал, что Гоша на нее так запал.

— Ладно, перемелется. Гоша не школяр сопливый, в петлю не полезет. Остынет — разберется.

Я заторопился в отделение — и так опаздывал, одновременно размышляя над услышанным. Было, что ни говори, стыдновато. В самом ведь деле, а не будь такого шального дежурства в ту ночь, и что — удержался бы? — задал себе я вопрос, и честно ответил — нет. И не остановили бы меня ни дружба с Гошей, ни Инкины рыжие кудри.

«А ведь сволочь ты, Дмитрий Олегович, и редкостная» — сказал я сам себе. С Дениса какой спрос, да и за Светку не тебе решать — она тебе ни дочка, ни невеста. А вот самому что–то надо менять в отношении к жизни, а то ведь совсем скозлишься.

Этак вот бичуя сам себя, наподобие средневекового монаха — флагелланта я добрался до отделения. Светку я уже не застал, заступила новая смена, но по любопытным взглядам, брошенным исподтишка, я понял, что произошедшее новостью ни для кого не является. Блин, теперь с Инной объясняться, нажужжали уже, видать. Вроде, и не в чем, особенно, а, поди ж ты.

Денис встретил меня взглядом ребенка, разбившего хрустальную вазу матери.

— Я … — начал, было, он.

— Первым делом — самолеты, а о девушках — потом, — оборвал я его.

Денис немного посопел, в точности, как ежик, которых мы в детстве ловили с братом, когда пасли коров в деревне, хотел, видно, что–то сказать, однако сдержался. Я переоделся, и мы вместе вышли к больным. Сегодня их было трое: Олег, уже бодрячком сидевший в кровати, ребенок, глотнувший бензина из оставленной без присмотра бутылки, (дети всегда так: с лечебной целью ты им сладчайшую микстуру в рот не зальешь, а сам — тот же бензин, или чего еще противнее — выпьет и не поморщится). Была еще деревенская женщина, которую привезли соседи — односельчане, заметившие, что из дома, где живет больная, никто не выходит, а поросенок исходит визгом от голода. Деревня — не город, шансов превратиться в мумифицированный труп в пыльной квартире, в ней нет абсолютно. Зайдя в дом, они нашли нашу пациентку лежащей возле кровати, по–видимому, уже несколько часов. Так когда–то нашли, вроде бы Сталина. И заболевание у них было одно — инсульт. Хотя, вообще–то, Сталина, пишут, как бы и отравили — как будто, если человек занимает высокий пост, это автоматически страхует его от всех хворей. Не может великий человек умереть от банального инфаркта, или в автокатастрофу попасть. А если умер — ясное дело, враги отравили. Интересно, сколько бедолаг — поваров поплатились своими головами только за то, что после приготовленного ими обеда у их хозяев — баронов — султанов развился банальный аппендицит или кишечная непроходимость. Взять того же прокурора, бушевавшего не так давно в отделении. Хвати его этот приступ панкреатита веке в XV-м, да и попозже — вопрос ясен — светлейшего судью опоили отравленным вином, и чары бесовские наслали. За что и надо бы сжечь пару — тройку местных ведуний, и заодно врача — иноземца, который, басурманская собака, хлеб у местного лекаря отнимал. И хоть тресни, не понимаю, почему, если у грузинского старика семидесяти трех лет случается инсульт — это ничего, а вот если этот старик к тому же генералиссимус и глава ядерной сверхдержавы — так это сионисты — американцы — бериевцы ему болячку сорганизовали? Или у Сталина за каждый сосуд в мозге отдельный энкаведешник отвечал? Сейчас женщина, согретая и отмытая, лежала в постели и наглядно демонстрировала, насколько образным было мышление у великих неврологов прошлого: «…больной отворачивается от вида парализованных конечностей и созерцает пораженный очаг». Здорово! На мой взгляд, куда лучше, чем уныло долдонить: «… вследствие закупорки сосуда атеросклеротической бляшкой в мозгу образуется ишемический очаг. Так как волокна, осуществляющие иннервацию скелетной мускулатуры, перекрещиваются, утрата чувствительности и двигательной активности наступает на стороне, противоположной поражению. При глубоком параличе сгибательные мышцы шеи и глазодвигательные мышцы непораженной стороны тянут сильнее, и, в отсутствие противосилы осуществляют насильственный поворот головы и взора в здоровую сторону, а значит именно в ту, на которой сформировался очаг поражения». Уф–ф–ф.